Василий Головачев - Ультиматум [сборник]
заглох совсем.
Конечно, оставался еще волейбол. Ивана тянуло на площадку все сильней и сильней, знания и возможности требовали отдачи, выхода в реальность, но показать себя в игре современников — значило раскрыть инкогнито, расшифровать себя неизвестному наблюдателю, который когда-то выявил его среди болельщиков, и тогда о нем вспомнят там, в будущем, и вернутся, чтобы исправить недосмотр… Иван приказал себе забыть не только о волейболе трехтысячного года, но и вообще о существовании этой игры, и решился на бегство, хотя бы временное, из города, в глубине души сознавая, что способов бегства от самого себя не существует.
На третий день борьбы с самим собой, притворяясь хромым, он заявился в деканат и отпросился на две недели для «лечения на море», придумав какую-то «чудодейственную» бальнеолечебницу под Одессой. Декан дал разрешение, не задав ни одного вопроса, чем облегчил мучения Ивана, и сомнения беглеца разрешились сами собой.
Вернувшись домой, он сочинил матери «командировку», с удивлением прислушиваясь к себе: лгать становилось все легче, язык произносил ложь, почти не запинаясь. Уложив вещи в спортивную сумку, позвонил на вокзал, узнал, когда отходит поезд на юг, в сторону Одессы, и полчаса унимал сердце, понимая, что возврата к прежней жизни нет: он уже переступил невидимую черту, отделяющую совесть от цинизма.
Но он недооценил своего прежнего «я». В троллейбусе нахлынули воспоминания, навалилось душное, жаркое чувство утраты, болезненного смятения, неуютной потери смысла жизни, пришлось сойти за три остановки до вокзала, пряча пылающее лицо от любопытных взоров окружающих.
— Ваня! — позвал вдруг кто-то с другой стороны улицы, выходящей прямо на набережную. Голос был мужской и знакомый, но Иван не хотел ни с кем разговаривать и с ходу свернул в дыру в заборе: справа шла стройка двенадцатиэтажного жилого дома.
Его окликнули еще раз, пришлось прибавить ходу. Иван обошел штабель кирпичей, нырнул в подъезд и, не останавливаясь, одним духом, словно убегая не от настырного знакомого, а от самого себя, поднялся на самый верх здания. Никто его не остановил, принимая то ли за проверяющего, то ли за члена кооператива дома. Двенадцатый и одиннадцатый этажи еще достраивались, и он вышел на балкон десятого, выходящий на улицу и реку за ней. Внизу шел нескончаемый плотный поток пешеходов, не обращавших внимания на привычный пейзаж стройки, равнодушный ко всему, что происходит вне данного отрезка маршрута и конкретной цели бытия.
Иван поставил сумку на пол балкона и бездумно уставился в пропасть, распахнутую обрывом проспекта. Не хотелось ни думать, ни двигаться, ни стремиться к чему-то, жизнь тягуче двигалась мимо, аморфная и не затрагивающая сознание, раздражающее нервы стремление к цели растворилось в умиротворении принятого исподволь решения, как облако пара в воздухе…
Сколько времени он так простоял — не помнил.
Очнулся, как от толчка, хотя никого рядом не было. Взгляда вверх было достаточно, чтобы понять — случилось непредвиденное, грозящее отнять многие жизни тех, кто шел сейчас под стеной здания по своим неотложным делам: четырехсоткилограммовая плита перекрытия, как в замедленной киносъемке, соскользнула с края крыши, пробила ограждения лесов и зависла на мгновение, задержавшись за железную штангу, чтобы затем рухнуть вниз с высоты в тридцать метров.
«Сейчас грохнется!» — сказал кто-то чужой внутри Ивана, хотя мозг, натренированный на мгновенную реакцию в трехтысячном году, уже рассчитал варианты вмешательства, способность изменить реальность события. Требовалось немногое: по-волейбольному прыгнуть с балкона вперед и вверх и «заблокировать» плиту так, чтобы результирующий вектор ее последующего падения уперся в реку. Все. И сделать это мог только один человек в мире — Иван Погуляй, с его новыми «сверхчеловеческими», по оценке современников, возможностями.
«Не делай глупости, — шепнул ему внутренний голос. — Никто не знает, что ты это можешь, никто никогда не догадается, ты не виноват, что техника безопасности здесь не сработала. Ты для этого ушел из дома? Только жить начинаешь по-человечески…»
Мгновение истекло. Плита сорвалась с железной стойки лесов.
«Если бы еще была возможность уцелеть самому, — добавил внутренний голос, — а то ведь разобьешься в лепешку!..»
В следующее мгновение Иван прыгнул, как никогда не прыгал даже во время прошедших Игр, вытянул руки, безошибочно встретил плиту в нужной точке и направил ее по дуге в реку, тем самым «заблокировав» чью-то смерть…
И в этот момент что-то произошло. Мир вокруг исчез. Иван оказался внутри серого кокона с дымчатыми стенами. Из стены вышел человек и оказался Устюжиным, тренером «Буревестника».
С минуту они смотрели друг на друга. Потом Иван кивнул:
— Я так и думал, что вы и есть наблюдатель.
— Вы правы. — В глазах Устюжина появилось сложное выражение вины, горечи и холодной жестокости. — Итак, Иван Михайлович, вы вернулись. Поговорим?
— Поговорим, — согласился Иван. — Хотя я в глупейшем положении. Как случилось, что меня вернули с памятью?
Устюжин помрачнел, глаза у него и вовсе сделались, как у больного без надежды на выздоровление, тоскливыми и всепонимающими.
— Редчайший случай в моей практике. Виомфант Даниил солгал, что отпустил тебя прежним! Эти автоматы имеют не только интеллект, но и эмоциональную сферу, так что от людей их отличают только способы размножения и существования. Не знаю, чем ты ему так понравился, что он смог солгать! Специалисты еще не разобрались.
Иван тихо присвистнул.
— Не ожидал!
— Мы, к сожалению, тоже. Но виноват во всем я, что не проконтролировал возвращения и не начал искать тебя в тот же день.
— И вы появились, чтобы исправить ошибку? — Иван развел руками и улыбнулся. — Я готов. Попытка к бегству не удалась, и к лучшему. Я ведь хотел уехать отсюда и жить полным сил. Но едва ли я смог бы прожить таким образом долго.
— Я знаю. — Выражение глаз Устюжина не изменилось. — Все гораздо сложнее. Мою ошибку исправить труднее, чем твою. После того, что произошло, у нас с тобой есть три варианта: в порядке исключения, потому что вина лежит на всех нас и больше всего на мне, Совет разрешил тебе самому выбирать свою судьбу. Это первый прецедент подобного рода, который послужит нам уроком. Что касается меня, то я отстранен от работы наблюдателя и буду скоро отправлен в другое время и на другую работу. Итак, вариант первый: игрок сборной Земли трехтысячного года… к сожалению, без права возвращения в свой век. Сейчас ты поймешь, почему. Второй: наблюдатель хомоаномалий Земли всех времен, и тоже без права возвращения домой. — Устюжин поднял измученные внутренней болью глаза. — И третий… оставить все, как есть.
Иван удивился:
— Не понял! Жить здесь таким?!
— Не жить, Иван Михайлович. Жить тебе осталось всего полчаса. Сейчас ты увидишь падающую железобетонную плиту и прыгнешь в последний раз в жизни, использовав все навыки волейболиста, ей навстречу, чтобы сбить с траектории и спасти тех, кто идет внизу, ни о чем не подозревая.
Молчание повисло внутри пространственного кокона, тяжелое и холодное, как ржавая болотная вода. Двое молча смотрели друг на друга и решали одну и ту же задачу, каждый по-своему, поставленные волей жестоких обстоятельств в абсолютно неравные условия, перед нравственным выбором одного. Потом Иван спросил пересохшими губами:
— Вот, значит, как… и выхода… нет?
Устюжин понял:
— Нет. История должна подчиниться закону детерминизма, как и пространство-время. Мы не можем произвольно изменять историю, а падающая плита — это не безобидное явление, это исторический факт, повлекший тяжелые последствия. Остановим мы плиту — и мир будущего изменится, потому что изменится реальность биографических линий большого количества людей. Начни мы исправлять прошлое — и будущего бы не было. Конечно, в мире за время существования человечества свершилось много жестоких событий: войны, стихийные бедствия, катаклизмы, и многое можно было бы повернуть не так, но потомки — ветви, а мы — их корни. Они станут такими, какими ты их видел, если и мы останемся теми же, с грузом наших ошибок, и сомнений, и лучших моральных качеств. Итак, что ты выбрал?
— Что тут выбирать, — пробормотал Иван. — Выходит, из-за меня вы идете на нарушение закона? Конечно, играть в сборной Земли и жить там… разве я заслужил? Но объясните, что это за работа — наблюдатель хомоаномалий?
— Все просто. Спустя полтысячи лет после твоего рождения на Земле возникнет служба, назовем ее «Хомо супер», которая начнет искать аномалии талантов людей во всех веках, чтобы генофонд человечества, фонд гениев и творцов «работал» в полную силу, с отдачей своего потенциала человечеству. Я работаю здесь, в Рязани двадцатого века, другие наблюдатели сидят в других временах, такие же люди, как и все. Я не «пришелец из будущего», а такой же рязанец, как и ты, мне просто повезло, что я работаю в свое, родное время.
